Преследование произведений искусства и их авторов, так же, как полное равнодушие к тем и другим, в той или иной степени можно встретить в любой период, в любой стране, при любых правителях. А вот небывалым расцветом меценатства, поддерживающего искусство, могла похвастаться только Россия конца XIX - начала XX века.

      Бурный рост благотворительности в России являлся следствием не менее бурного развития российского предпринимательства, накопления частного капитала в руках, так называемого, "третьего сословия", которое в борьбе за влияние со своим вечным соперником дворянством сделало ставку на культурное просветительство общества.

      По мере того как московские предприниматели и купечество набирали силу и умножали свои капиталы, столица обрастала доходными многоэтажными домами, новыми фабриками и заводами. В Москве все чаще можно было услышать: "Бывший особняк князя такого-то, сейчас дом купца такого-то..." Переселясь в княжеские хоромы, московские нувориши наследовали и чужой обиход. Выросшее в этой обстановке молодое поколение купечества быстро впитывало новую культуру. И вместе с дымом и угаром городской перестройки стали появляться центры российского просвещения, возникать театры и музеи, построенные на средства купцов-меценатов.

      Гражданская направленность устремлений нового московского купечества удачно сочеталась с их желанием вкладывать капиталы в развитие всевозможных отраслей отечественной культуры. А благоприобретенный вкус и чуткость восприятия новых направлений в искусстве поставили некоторых московских купцов-меценатов вровень с создателями произведений искусства.

      Поэтому имя Мамонтова произносится всякий раз, когда мы вспоминаем имена таких известных художников, как Поленов, Васнецов, Коровин, Врубель, Серов, Левитан. Не только потому, что они входили в мамонтовский кружок московских художников, а еще и потому, что кого-то Мамонтов обеспечил заказами, кому-то помог поверить в свои силы и всем дарил внимание и приют в своем доме, душевная обстановка которого располагала к творчеству.
      Мы помним, что голос Шаляпина впервые прозвучал на сцене частного оперного театра Мамонтова. А заговорив о Художественном театре, мы вспоминаем Морозова, на чьи пожертвования он был построен и существовал первые годы.
      Велика роль Щукинской коллекции, познакомившей москвичей с искусством импрессионистов, тогда мало кому известных. Благотворной была и всеохватывающая благотворительная деятельность семьи Бахрушиных. И, конечно, в этом же ряду стоит всемирно известная Третьяковская галерея, которая увековечила имя ее создателя.

      Уже в 1881 году П. М. Третьяков придал своей частной коллекции картин статус музея. И хотя галерея осталась частным владением, любой человек "без различия и рода" мог бесплатно любоваться приобретенной Третьяковым богатейшей коллекцией картин российских художников, икон и других экспонатов прикладного искусства. Так что идея "искусство принадлежит народу" была им воплощена задолго до того, как она возникла в горячих головах революционных вождей.

      Владелец уникальной коллекции обладал даром угадывать новые таланты. Он первым купил картину 18-летнего Левитана, первым оценил самобытность художественного дара Врубеля. А купленная им картина "Вести с Родины" работы никому не известного Л. Пастернака помогла художнику определиться и поверить в свои силы.

      После смерти младшего брата коллекция П. М. Третьякова пополнилась картинами зарубежных художников, которые собирал С. М. Третьяков. Прежнее здание галереи стало тесным. И тогда П. М. Третьяков принял решение не только расширить помещение галереи, но и подарить обе коллекции Москве.

      В августе 1893 года "Московская городская художественная галерея братьев Третьяковых" вновь открыла свои залы для бесплатного посещения. Это знаменательное событие московское общество любителей художеств отметило созывом Первого съезда русских художников.

      На торжественном вечере в честь Первого съезда художников, проходившем на сцене Благородного собрания 24 апреля 1894 года, были представлены основные этапы развития пластических видов искусства. Специально для этого вечера композитор Аренский написал одноактную оперу "Рафаэль". Художником-декоратором пригласили Л. О. Пастернака. Это был его театральный дебют.
      Волновался художник, волновались исполнители оперы — студенты консерватории. Однако публика приняла оперу весьма благожелательно, чему, возможно, способствовал ее сюжет: любовь художника и молодой натурщицы. Сюжет был "списан" с биографического факта: история любви молодого Рафаэля и дочери булочника, лик которой художник увековечил в образе Сикстинской Мадонны.

      Съезд художников проходил в помещении Исторического музея. Леонид Осипович Пастернак был избран в Совет съезда и участвовал в его подготовке. На съезде обсуждались вопросы эстетики, истории искусства, охраны авторских прав художников. Много внимания было уделено состоянию художественного образования, организации выставок и музейного дела. С проектом "университетского музея античного искусства" выступил И. В. Цветаев, будущий основатель Музея Изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина).

      Никто тогда не знал, что в семьях двух участников Первого съезда художников подрастают Первые поэты России. Пути самих поэтов впервые пересекутся только спустя 24 года. Борису Пастернаку к тому времени будет уже 28 лет, Марине Цветаевой на два года меньше.

      На закрытии съезда выступил, приехавший с опозданием художник Н. Н. Ге. Художники, ученые, общественные деятели и гости съезда с энтузиазмом аплодировали словам мудрого старика о том, что искусство есть всеобщее достояние, способствующее совершенству человека. Это было последнее выступление художника. Через месяц его не стало.
 

      Первое знакомство Л. Пастернака с Н. Н. Ге, если вы помните, состоялось в декабре 1889 года у Поленовых. Я писала о том, как смутили Леонида Осиповича слова известного художника, увидевшего в нем своего последователя. Заинтересованный работами Пастернака Николай Николаевич непременно хотел познакомиться поближе с их автором.

      — Я всё хочу у вас высмотреть, всякую малейшую вашу вещь, чтобы вас узнать, — объяснял он свое любопытство и тщательность, с которыми осматривал мастерскую художника и гостиную.

      Визит Ге к Пастернакам мог происходить в один из длинных январских вечеров 1894 года, перед совместной поездкой художников в Петербург к жюри Передвижной выставки. Хотя не исключено, что это было чуть раньше, в один из наездов Ге в Москву к своему "единственному другу", каковым он всегда называл Льва Николаевича Толстого. В описываемый мною день Ге неожиданно приобрел еще одного друга.

      Во время обеда в гостиную вошел четырехлетний Борис. Взгляд его широко раскрытых карих глаз недоуменно остановился на незнакомом "дедушке". К удивлению родителей обычно дичившийся чужих людей сын, не отводя взгляда от явно заинтересовавшего его гостя, пересек комнату и молча устроился у него на коленях. Николай Николаевич был очень горд таким признанием и не спускал мальчика с колен во все время обеда, приговаривая: "Вот видите, как мы с Борей уже и подружились".
      Не подружиться с Ге было невозможно. Леонид Осипович вспоминал, что в тот день добродушный гость очаровал в их доме всех, включая няню.

      Вскоре произошла встреча Бориса и с другим великим старцем, посетившим Пастернаков в другой знаменательный вечер, на котором собрались желающие послушать a-moll-ное трио Чайковского в исполнении хозяйки дома и московских профессоров: скрипача Гржимали и виолончелиста Брандукова.

      Леонида Осиповича некоторое время смущало то обстоятельство, что комната, где стоял рояль, была проходной. Его опасения были не напрасны. Во время исполнения пьесы через комнату, громко скрипя половицами, важно прошествовала няня. Но увлеченные слушатели, казалось, не слышали никаких внешних раздражителей, и поэтому отчаянный плач Бори, проснувшегося от тревожных звуков музыки, был услышан только в перерыве между частями трио. Розалия Исидоровна кинулась к сыну. Плачущего мальчика вынесли к гостям, чтобы он сам мог убедиться, что причин для страха и слез не существует.

      Именно эту ночь, посреди которой он проснулся от тревожных, как крики о помощи, звуков музыки, Борис Пастернак впоследствии назвал межевой вехой между младенчеством и детством, между блаженной беспамятностью и пробудившимся сознанием.

      В памяти сохранилось и непривычное звучание струнных инструментов, и голые плечи дам в обрамлении черных мужских сюртуков, и кольца дыма, неотличимые от седин двух старцев. Память связала облик одного из них с образом того седобородого "дедушки", который называл его своим другом и на чьих коленях он однажды сидел. Облик другого — запомнился и позднее связался с образом Льва Николаевича Толстого. Но это произошло гораздо позже, когда в доме появились выполненные отцом портреты Толстого, когда слова: Толстой - Ясная Поляна - "Воскресение", — связались в один неразделимый узел.

      Память подвела четырехлетнего Бориса только в одном предположении. Николай Николаевич Ге не мог сидеть среди слушателей. Ведь прозвучавшее в тот вечер трио Чайковского было исполнено в память о недавно ушедших великих: пианисте, композиторе и дирижере Антоне Рубинштейне и художнике Н. Н. Ге.

      Дата вечера достоверно известна из дневниковой записи Софьи Андреевны Толстой за 1894 год: "23 ноября... Левочка, Таня и Маша уехали к Пастернаку слушать музыку. Играет его жена с Гржимали и Брандуковым".

      Это было единственное посещение Толстым семьи Пастернаков. Как тут не вспомнить шутливое замечание Анны Андреевны Ахматовой по этому поводу: "Боренька знал, когда проснуться".

      Борис Леонидович знал не только, когда проснуться. Он также знал, что великие современники посещавшие в годы его детства родительский дом, уберегли его самого от романтического восторга перед любым проявлением сверхчеловеческого и гигантского. Что всю "дозу необычного, заключающуюся в мире" он получил в детстве. "И когда по ее приеме человек гигантскими шагами вступал в гигантскую действительность, поступь и обстановка считались обычными".
 

      Вскоре после окончания торжеств, связанных с Первым съездом художников, Леонида Осиповича посетил инспектор московского Училища живописи, ваяния и зодчества, он же секретарь Московского художественного общества князь Алексей Евгеньевич Львов. Он предложил художнику место преподавателя инспектируемого им Училища. Князь Львов подчеркнул, что предложение исходит от совета общества и лично от него, князя. И для завершения процедуры требуется только личное ходатайство самого Леонида Осиповича.

      Высока была оказанная честь. Но тяжела была мысль, что при зачислении на государственную службу непреодолимым препятствием может оказаться еврейское происхождение.
      История знает много примеров того, как во имя карьеры и уверенности в завтрашнем дне, которую обеспечивала государственная служба, евреи меняли свое вероисповедание. Делали ли они это по собственному желанию или поддавшись давлению обстоятельств, это не меняло сути. Леонид Осипович понимал, что если это требование не последовало из уст интеллигентнейшего князя Львова, то никто не гарантирует, что оно не появится в виде резолюции на заявлении художника. Тем более что окончательное решение должен был принимать председатель Московского художественного общества Великий князь Сергей Александрович, известный своими антисемитскими взглядами. Ведь это его августейшему высочеству, если вы помните, принадлежал указ о выселении из Москвы евреев-ремесленников и отставных солдат.

      Без долгий раздумий Пастернак написал московскому художественному обществу слова благодарности за оказанную ему честь, и прибавил:

      "...Мое еврейское происхождение, вероятно, послужит непреодолимым препятствием. Я вырос в еврейской семье и никогда не пойду на то, чтобы оставить еврейство для карьеры или вообще для улучшения своего социального положения. Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но, глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях".

      Подобное признание требовало силы духа и исключительной порядочности. Государственная служба сулила безбедное существование семье и возможность заниматься творчеством. Вещи несоразмеримые с тем падением, которое сулила смена веры ради жизненных благ.

      Не дожидаясь постановления совета, Пастернаки уехали на лето к морю. Официальное письмо князя Львова последовало за ними в Одессу, на дачу Бортневского (Средний Фонтан).

      "Милостивый государь Леонид Осипович!
      Контора Совета имеет честь уведомить Вас, что Августейший Председатель Московского Художественного Общества, вследствие Вашего ходатайства от 24 мая с.г. постановил определить Вас с 1 сентября 1894 года младшим преподавателем в Фигурном классе училища Живописи, Ваяния и Зодчества с окладом жалования в 600 р. годовых, квартирой и мастерской Общества.
      Секретарь Совета Кн. Львов".

      Следовало успеть вернуться в Москву к началу учебного года в Училище. Следовало попрощаться с домом Лыжина и перебраться на предоставленную Училищем казенную квартиру.
      25 августа "Московские новости" оповестили о назначении Архипова, Пастернака и Савицкого преподавателями Училища живописи, ваяния и зодчества.

      Это значит, что описанный мною музыкальный вечер памяти двух великих людей, музыканта А. Г. Рубинштейна, бывшего наставником пианистки Розалии Исидоровны, и художника Н. Н. Ге, поддерживавшего работы Леонида Осиповича, проходил уже на новой квартире.